Вот что подарили мне в одной крупной компании, для которой я писала
статью об удивительном качестве ее продукции.
Фирменный блокнот, с белой пружинкой наверху, с логотипом компании на
обложке и на каждом листочке, вероятно, принадлежал той особе, что работала здесь
полтора года назад, однако точно сказать никто не может, поскольку немало людей
с тех пор сменилось за тем рабочим столом…
В блокноте на отдельных листках крупным малоразборчивым почерком, где
по диагонали, а где и поперек, второпях записано следующее:
«За последние два месяца работы
мой лоб стал усыпан частой подростковой сыпью, - стрессы выходят наружу пока в
таком виде.
Часто бывает, что по вечерам,
возвращаясь с работы, я чувствую себя командировочной в родном городе. Среди
ярко и по погоде одетых взрослых детей я выгляжу странной теткой в деловом
костюме с плащом, перекинутом через руку… И если днем, в рабочее время, это
радует меня, то вечером понимаю, что мимо проходит что-то нарядное и
незаменимое…
Я знаю: когда-то настанет момент,
и я со всей накопившейся яростью закричу: «Хватит! Надоело!» и уйду с работы
навсегда, и не вернусь даже за своими кружкой и расческой… Иногда мне кажется,
что я работаю сейчас только в ожидании этого момента. Когда-нибудь я смогу себе
это позволить…
Самое жуткое – осознавать, что
уже ко вторнику чаша весов «дом» и «Работа», с таким трудом приводимая в
равновесие все выходные, склоняется к «работе», - сизифов труд.
Мы жрем суррогатное мясо,
голосуем на суррогатных выборах, - теперь мы еще и живем суррогатной жизнью. Мы
– эрзац-люди, и те, кто нас придумал, громко хохочут над тем, как глупо мы
введемся на такой бесхитростный обман…
Днем мы роботы, и презираем
слабых в бизнесе и неспособных к экономическому мышлению, с каким-то фашистским
фанатизмом отвергая саму идею жить на тысячу рублей в месяц. Мы требуем друг от
друга предельной ответственности, целеустремленности, и жесткости, жесткости,
словно мы – танки под Курском. А на выходных мы становимся птицами, вылетаем из
собственноручно выкованных клеток и плачем, добровольно возвращаясь обратно.
Ночами, во сне я составляю
графики и пишу служебные записки. Днем я материализую свои сны.
Моя самая неявная мечта – на
короткое время стать абонентом вне доступа сети, но по возможности – с
наименьшими увечьями.
Когда в минуты слабости мне
говорят «Памятник тебе за это не поставят», я не верю.
Когда я стала работать
самостоятельно и сама отвечать за свой блок, я почти перестала записывать дела
на день. Все и так слишком плотно забито в голове. Об одном я жалею: через год
я уже не смогу восстановить в памяти свою рабочую жизнь.
Я бы не смогла написать сочинение
«как я провел день» ни за один рабочий день за последние четыре месяца. Я совершенно
не помню никаких подробностей.
От фазы «об этой работе я мечтала
всю жизнь!» я очень скоро перехожу к фазе «и об этой работе я мечтала всю
жизнь?»
Если б в течение одного дня
сложить все время телефонных разговоров, когда во время бессмысленно-вежливого
трепа с подрядчиками просто хочется положить трубку, - получилось бы как раз
для написания нового рассказа.
Если б каждый раз, когда мне дают
почувствовать себя пустотой и ничтожеством, я просто верила и смирялась, - на
это уходило б куда меньше нервов, чем доказывать, что это не так.
Я успешно завершаю очередное
дело, и мне кажется, что я покоряю вершину, но наверху меня всегда ждет надпись
«Здесь был Вася, а ты просто дура».
Город не может ни сожрать нас, ни
переварить, - он просто жует нас с утра до вечера, превращая в кашу. Самые упорные
жуются дольше других, и давят своей жесткостью на остальных, таким образом
помогая системе. Так что превращение в кашу – только вопрос времени.
Мне всего 26, а я без конца думаю
о смерти. Уже полтора месяца, как я думаю о ней ночами, и по дороге на работу,
проносясь ветром по городу в консервной банке «Газели».
Я точно помню, в какой день
началась моя позапрошлая рекламная кампания, но не помню день начала своего
нормального биологического цикла. Я совершенно точно знаю, во сколько вчера
ушла с работы, но наверняка не вспомню, в котором часу легла спать.
Дни улетают куда-то вслед за
оторванными уголками моего ежедневника.
Рабочее время схлопывается
настолько, что последние месяцы кажутся мне лишь бесконечным процессом
надевания и снимания контактных линз…
Кофе, который я наливаю, чтобы
выпить во время работы на компьютере, успевает остыть, потому что тут же звонит
телефон и решаются проблемы… Я четыре раза в день пью едва теплый кофе, это
невыносимо.
Я не жалуюсь – просто наблюдаю и
удивляюсь: что я-то здесь делаю?
Мой любимый ответ на вопросы
домашних – «Ага». И только после седьмого вопроса я начинаю соображать, что
что-то не так, и уточняю: «А?»
Может быть, таким, как я, уже
нужно платить зарплату за то, чтоб мы хоть десять часов в сутки находились дома
и не думали о работе?
Бизнес охватывает меня и
вовлекает, и все нереальнее тот, домашний мир, - словно я окоченеваю в сугробе,
а лютый мороз показывает мне сказки с колокольчиками…
Каждый яппи – это человек с
развитым комплексом отличника. Я просто не могу быть хуже других, я не перенесу
ни одной «двойки». И даже если в результате я тронусь умом – это будет «двойка»
моей психике».
Блокнот нашли на дне ящика письменного стола, под тремя вариантами
заявления об увольнении, перечеркнутыми черным маркером. Из незнакомых вещей в
том же ящике болтались черные туфли с длинными острыми носами, в пакете с тем
же известным всему городу логотипом…
