Анна Ведерникова

Поверх огня

 скачать в формате Word

Помнит, как качали головами сосны и царапали верхушками нежные тучи, проливавшие вниз дожди один за другим, отчего жизнь в пионерлагере была невыносимо скучной, а еще – оттого, что дети подобрались глупые и озабоченные одними шмотками, и вообще зачем она поехала в этот лагерь, подделывали с мамой документы, потому что после четырнадцати в лагерь не берут, а  глоток свежего воздуха нужен и в шестнадцать…

Помнит, как кто-то из девчонок, а может, все понемногу, воровали друг у друга косметику и лаялись потом, а ей казалось, что все, даже воспитательша думают на неё. Только вожатая Юля понимала её, иногда просила помочь – то нарисовать детям плакаты, то подготовить конкурсы для лагерных мероприятий, и в эти часы только и не скучала и не слонялась по территории как тигр, на пенсии лишенный клетки, но топчущийся по старой памяти квадратом  четыре на четыре…

Помнит, как на третий день звонила домой из директорского домика: мама, забери меня; выдумала, что разбушевалась аллергия, хотя на самом деле от соснового бора и пропал насморк, и не зудились веки. Звонила, а директорша стояла за тряпочной дверью и слушала. Просилась домой, умоляла, а потом смирилась, и только не расписывала весь тихий час лицо, как делали другие, а чиркалась в своей тетрадочке и молилась про себя, чтобы это её сокровище не спёрли соседки-сороки.

Помнит, как со взрослой злости расцарапала лицо назойливому пацанёнку, выражавшему свою симпатию как умел – подножками да тычками, и с тех пор пацанячий пол обегал её стороной.

Помнит сугробы хлорки в деревянных нужниках, и как перехватывало  дыхание и обжигало легкие. И недоумение: неужели хлорка пахнет лучше нормального человеческого дерьма?

И многое, многое, что так сильно врезалось в память: мифическое божество под названием душ, вечно закрытый; и ледяная вода по утрам в металлических умывальниках-желобах; и вкусные булочки на полдник – действительно вкусные, их пекли тут же, на кухне – а в городе стояли десятиметровые очереди за простым хлебом; и приторная чернолучинская вода – говорят, минеральная – но ведь невозможно пить ни её, ни чай из неё…

Помнит главное, – то, о чём сочиняют пресные скабрезные рассказики, над которыми хихикают прыщавые детки вроде тех, что отдыхали с ней в то лето, – но почему-то сам фон запомнился куда отчётливее и детальнее, чем любовь на нём…

Помнит, как девки из отряда строили ему глазки, крутили задницами и бегали с ним в догонялки, по дороге падая и накручиваясь на его ноги, а он и рад был случаю их потискать. А в столовой подкидывали ему в тарелку мух, а потом весь сончас обсуждали это и ржали кобылками.

Как вечерами, отхлопываясь от серых вампиров, сидели у костра те, кто не трясся на дискотеке, и он приходил со своей гитарой, пел всякое – и задорное, и лирику, потом вставал, но его тянули за штаны и садили обратно, снова заставляя петь, и снова ёрзали сикарашки на деревянном бревне и лезли в его глаза… А она смотрела только на огонь – всегда на огонь, боясь поднять глаза и встретиться с его взглядом, и ещё больше покраснеть, теперь уже не от отблеска пламени…

Как однажды она все-таки подняла глаза – и пропала, потому что он смотрел на неё, и тут же перестал смеяться и весь оставшийся вечер провоцировал ее, но она больше так и не осмелилась взглянуть поверх огня.

А наутро Юля попросила ее забежать в радиорубку и попросить у Ваньки… то есть Ивана плакатные перья, а она не успела отказаться, и поплелась в дальний уголок лагеря со смешанным чувством, долго топталась внизу, поднималась по лесенке и снова спускалась, но только дверь сама открылась, и он глянул сверху вниз – ты ко мне? – и она вошла в маленькую каморку, не больше голубятни, где вдоль одной стены стояли два стола с аппаратурой на них, а вдоль другой на кровати валялись вещи в истинно мужском беспорядке. И, получив эти перья, так и ушла бы, боясь всего на свете и прежде всего самой себя, только стояла на столе открытая «полторашка» газировки, и взгляд на ней задержался почти так же неприлично долго, как прежде -- на его улыбке: тонкие, выразительные розовые губы, - и он спросил: хочешь газировки?..

Всё осталось как прежде: и догонялки, и посиделки у костра, и взгляд – в огонь, только теперь она знала, что поет он – ей, не видела, но темечком чувствовала, а смотрели на него другие – те, которых для него уже не было. Всё осталось как прежде, только каждый день теперь в его тесной комнатке ждала её новая бутылка вкусной воды, – роскошь по тем временам, а кроме неё – короткие разговоры о Булгакове и Шолохове, об учителях (она школьница, он студент «педа») и о шахматах, и о бешеной инфляции, а кроме них – шелест кожи о кожу, влага губ в губы, синхронное сердцебиение и качка стаканов на столе…

И снова звонила маме, только теперь для того, чтобы выпроситься на следующий, последний сезон, и на три дня расстались – межсезонье, съездить домой, постираться-повидаться, но не догадалась мама, почему дочке так хотелось в лагерь, сказала: там подружку нашла – вожатую Юлю.

Только в день закрытия последнего сезона, за три дня до того, как окончательно разъехаться, с утра директорша награждала особо выделившихся детей, в том числе её – за помощь Юле, и сказала о ней: этот ребёнок плакал у меня в кабинете, просился домой, а потом ей так понравилось, что осталась ещё на один сезон и вот теперь даже заслужила награду, и подарила игру «Монополия»; а вечером был общий костер, и спать детей не укладывали, и детки от нечего делать по-тихому надирались и играли в «бутылочки» и карты, и только в этот день нигде не могли найти Ивана с гитарой и решили, что он напился да завалился спать. И только в этот день он гулял с ней до самого позднего августовского рассвета всю холодную ночь, они ушли далеко от лагеря вдоль берега Иртыша, то по вязкому песку, то по комариной траве, и ничего, ничего под ногами не замечая. И вдоволь наговорились и о Булгакове, и о своих семьях, и о музыке «Алисы» и «Крематория»… И, кажется, никто не заметил, разве Юля, но она промолчала, что не было их на завтраке, и только к обеду появились с интервалом в пять минут.

Накануне разъезда, за ночь до того, как придут в движение многочисленные постели и тумбочки, как заснуют туда-сюда чемоданы и подойдут наконец автобусы, за несколько часов до этого опять сидели на своем «отрядном» месте у костра, всё как прежде – пели, и бешеные дети были какими-то притихшими, и девки не мозолили глаза пёстрыми задницами, и она впервые за эти сорок дней смотрела не на костер, а на него, и глаза её блестели.

Помнит свой немой вопрос: а дальше что? Помнит, что уже не боялась: сезон окончен, и его репутации ничто не грозит, и даже свою решимость в конце вечера принародно поцеловаться с ним, хотя это и не обязательно.