Папа берет старенькое одеяло и накидывает его на дверь
ванной…Волшебство начинается, и хочется
прыгать пружинкой от счастья…
Но папа, как назло, долго возится, сначала сворачивая
рулетиком старое дедушкино пальто с барашковым воротником, затем выправляя
наружу рукава и просовывая туда свои руки, - возится там не меньше трех часов,
ну честное слово, или даже уже весь день…Назначение дедушкиного пальто, конечно, только одно (носить его все
равно уже некому): участвовать в этом волшебстве, ну и еще накрывать мамины
горячие банки с ярко-зелеными огурцами и малиновым компотом…
И невыносимо долго папа разводит какие-то порошки в темных
бутылках из-под «Жигулевского», потом заливает их в хитроумную черную
кастрюльку и крутит пипочку на крышке кастрюли час, другой, третий…
Потом он кладет на ванну огромную доску… это через лет
пятнадцать Женька узнает, зачем она на самом деле нужна – чертежная доска, а
сейчас это просто смешное слово – видимо, от слова «чёрт» - как-то таинственно
связанное с запретным папиным чертежным
прибором (там, внутри, спят в идеальных бархатных кроватках смешные железные
человечки с длинными-длинными ногами, и один – смешной, с кружком-пузом прямо в
середине). Следом папа достает черный чемоданчик, скручивает какие-то трубочки,
водружает похожий на черный самовар металлический шар, внутри которого скоро
зажжется лампа, и начнется волшебство…
Вот оно совсем близко, потому что папа принес в ванную
табуретку и… закрылся! Папа! Папа! Пусти, а я как же?! Напрасно мама
успокаивает, говорит, что папа просто проверяет свет, - пусти! Пусти!
Папа впускает, мама гасит свет в ванной,сквозь щели внизу тонкими полосками ложится
свет из кухни. Папа открывает дверь, подтыкает одеяло, снова закрывает дверь и
смотрит, нет ли щелей.
И опять это тянется невыносимо-пыточно-издевательски долго! Зачем
столько раз запираться?!
И вот она – фраза, как «крекс, пекс, фекс», предшествует
всем чудесам – «Неси стульчик», и сломя голову несется Женька с детским низким стульчиком наперевес…
И папа раскладывает ванночки, наливает в них из бутылок
из-под «Жигулевского, и вот этот неповторимый запах, чуть кисловатый… Долго
заправляет пленку и наводит резкость на куске белой бумаги, и наконец гасит свет
в своем черном шаре-самоваре, и горит только одна красная лампочка в жестяном
полукруглом футляре, на дне которого, конечно, живут малюсенькие человечки, а
вместо окна у них огромное красное стекло во всю стену… Папа аккуратно
распечатывает пачку, завернутую в плотный черный конверт, вынимает из нее лист,
режет пополам, половину берет себе, остальное прячет обратно. И кладет бумагу
под черный самовар, выключает красный свет… и вот в полнейшей темноте на
краткий миг на бумаге вспыхивает чья-то черная морда с белыми глазами, и снова
темнота… и в красном свете папа хватает пинцетом бумагу и макает ее в первую
ванночку…Женька задерживает дыхание и
сует нос почти в самую водичку. Вдруг на белом проявляется чья-то черная
шевелюра, глаза, нос, и вот уже все совсем видно, как папа выхватывает пинцетом
бумагу из первой ванночки и кидает во вторую. Вот тут наконец можно все
внимательно рассмотреть. Проступили через бумагу не просто лица и пейзажи,- кажется, в само прошлое открылось окошко,
как в сберкассе, и оттуда на тебя глянуло знакомое и прожитое, именно такое,
каким видел его ты, если конечно, тебе повезло и ты в это время был с папой…
И вот чередой идут тетя Надя, дядя Николай, Митька с Кирюхой,
Метёлкино, куда летом ездили с папой на поезде,и тузик, присевший у высокого крыльца сфотографироваться с хозяевами.
И малюсенький Вовка, еще в пеленках, как кукла Олеся, еще
беззубый, и такой родненький… Вот Вовка стоит в своей-бывшей-Женькиной
кроватке, вот ест кашу, уморительно измазанный до ушей…
И проступают одна за другой притертые в памяти истории, и
снова бередят воспоминаниями забытые места и лица, - оказывается, какая она
длинная, маленькая Женькина жизнь! И за каждой картинкой прячется какая-то
тайна, которую Женька вот-вот раскроет…
И стихает, успокаивается волшебство, и уводят спать
заклевавшую носом Женьку, и не ведает она, что происходит дальше с папой, но
знает точно, что произойдет с ней наутро.
Наутро она вскочит первой и бросится в ванную. И долго будет
возить руками по плечи в холодной воде, наполняющей ванну, и ворошить лежащие там
стопками бумажки с гладкой и скользкой обратной стороной, на которой тетя Надя,
дядя Николай, Митька с Кирюхой, мама и бабушка, и Вовка с мамой и без мамы, и
Вовка с Женькой, беззубый и в пеленках… И вдруг удивившись чему-то новому,
вытащит карточку из воды и, капая по всему полу, принесет ее маме в
постель:смотри, мама! Смотри, папа! Что
тут!!
И после завтрака будет юлить возле папы, слушая
потрескивания в глянцевателе, глядя на то, как папа раскладывает на зеркальном
металле карточки и раскатывает их резиновым валиком, и вода ручейками сбегает и
по валику, и по металлу, и по столу… А впереди целый выходной, значит, не надо
в школу, и мама с папой будут рядом весь день!
Это самое великое, что происходит с Женькой за последнее
время. И она будет просить у папы фотографироваться – не для того, чтобы покрутиться
перед камерой, а для того, чтобы когда-то обязательно повторились этот
волшебный вечер и утро…
И как только, спустя много лет, папа разрешит взять ей свой
давно заброшенный «Зенит», и объяснит, что такое выдержка и диафрагма, - Женьке
еще дай Бог понять, чем же они отличаются!- Женька начнет снимать направо и налево, и первые свои гонорары в
детской газете будет тратить исключительно на пленку, реактивы и бумагу, и будет в спокойной ночной
тиши уже совсем одна проявлять в серой ванночке с кислым раствором моргания
теперь уже своих собственных глаз, свои собственные воспоминания…
И когда на юбилее детской газеты ей и еще двенадцати юным
журналистам мэр города подарит по недорогому «Кодаку», сама не заметит, как
сменится ее дорога. Сначала осторожно и очень редко, а через год уже почти без
разбора будут заполняться цветные пленкии шлепаться в фотостудиях пачки фотографий, спасибо автофокусу, автовыдержке
и прочим автотонкостям ремесла… Пропадут из продажи реактивы и фотобумага с
серебром, кодаки и коники заполонят семейные фотохроники лет на семь, а после
будут вытеснены цифровыми камерами, а папин «Зенит», фотоувеличитель,
глянцеватель, ванночки и валики будут забыты в самом дальнем углу фототумбочки…
Но иногда Женька будет доставать тяжелый альбом с темными
страницами из плотного картона, где в черно-белом формате навсегда застыло ее
детство, ее юность… Почему так тревожно
смотреть на фото из детсадика, где она танцует в паре с каким-то
мальчиком-зайчиком? Может, за минуту до того момента кто-то обидел ее или
пообещал несбыточное, - этого она уже не помнит, но всегда эта фотография
вызывает одно и то же чувство: странная тревога, вот-вот что-то вспомнится…Или вот эта еще, где ей тринадцать, и
семейному овчарёнку пять месяцев – два угловатых подростка, гладящих в камеру,
которую в тот момент держал Вовка…
Женька
будет просматривать эти снимки с необъяснимым удовольствием, гораздо большим,
чем свои цветные картинки последующих лет: студентка юридического вуза,
сотрудник солидной компании, работа, работа, и редкий отдых по воскресеньям… И будет до полуночи ворочаться, сама не
понимая о чем, и разглядывая чужие потрясающей красоты снимки дальних стран и
городов, мучаться какой-то необъяснимой тоской по когда-то невыбранной дороге…